«Что случилось с тобой, Аграфена? Ты была моим солнцем, а теперь я не узнаю тебя…»
В руках у меня старая, выцветшая от времени фотография, где мы с Аграфеной смеёмся, крепко сцепив пальцы. В тот миг нам казалось, будто счастье будет длиться вечно. На обороте — её почерк, знакомый до каждой кудряшки букв: «Никакие силы не разлучат нас. Навеки твоя, Аграфена». Теперь эти слова обжигают. Всё, во что я верила, рассыпалось в прах. Я потеряла её — не наяву, а в душе. И, кажется, навсегда.
С Аграфеной мы росли бок о бок с малых лет. С первых классов. Были как родные сёстры, словно две половины одной души. Вместе пережили первые влюблённости, слёзы из-за мальчишек, выпускные экзамены, ссоры с родителями, страхи и мечты. Никто не мог встать между нами — пока не пришёл он. Никита. На вид обычный, ничем не примечательный, молчаливый и угрюмый. Но Аграфена будто белены объелась.
«Он не такой, как все, — твердила она. — На него можно положиться, он не предаст».
А я смотрела на него и не понимала — что она в нём нашла? Холодный, скучный, без искры. Но я молчала, не желая её ранить. Просто оставалась рядом, как прежде… Пока не заметила, как он начал медленно вытеснять её из жизни.
Сначала он убедил её, что веселье — грех. Что кабаки, танцы и песни — прямая дорога в гиену огненную. Как-то мы собрались в трактир, и Никита чуть не взбесился, когда я предложила зайти выпить медовухи:
«Мы не участвуем в этом бесовском разгуле».
Сперва я решила — он просто богомольный. Но всё оказалось куда страшнее.
Аграфена стала таять. Перестала приходить на посиделки, не звонила, пропала из всех бесед. Надела длинные сарафаны, убрала ленты, никаких румян, никаких серёг. Даже улыбка с её лица исчезла. А когда я наконец вытянула из неё разговор, она заговорила чужими словами:
«Мы отвернулись от суеты. Мир полон соблазнов, и я больше не хочу в этом участвовать. Никита открыл мне глаза, он спас меня».
Спас? Он сломал её. Вынул душу. Превратил в тень.
Мне стало страшно. Она стала чужой среди чужих. Никита запретил ей видеться с роднёй, с нами, даже на базар без него не пускал. А Аграфена — та самая, что мечтала увидеть Казань и Киев, — покорно принимала это. Будто так и надо.
Однажды я набралась смелости и позвонила:
«Давай просто пройдёмся. Без разговоров. Как в старые времена».
Она замерла, потом прошептала дрожаще:
«Не могу. Это всё — искушение. Дьявол приходит через друзей. Через тебя».
«Аграфена, очнись! Мы просто сходим за калачами!»
«Отстань! — вдруг крикнула она. — Ты как все! Тянешь меня назад, во тьму! Ты не подруга мне. Не звони больше!»
Раздались гудки.
Я смотрела на телефон, не веря своим ушам. Слёзы текли сами, и я не могла их сдержать. Моей Аграфены больше не существовало. Будто её вырезали и вставили другую — фанатичку, слепо следующую за чужими приказами.
Не смирившись, пришла к её дому. Стучала, звала — не открыла. Стояла у порога, будто выброшенная за ненадобность. Никогда ещё не чувствовала себя такой бессильной.
Прошло полгода. Ни весточки, ни слуха. Не знаю, где она. Не знаю, жива ли. Только те слова на обороте фотографии до сих пор жгут: «Никакие силы не разлучат нас…»
Но, увы, разлучили. И как бы ни хотелось вернуть её — если человек сам отвернулся от света, не заставить его оглянуться. Остаётся только молиться. Молиться, чтобы Аграфена очнулась и вспомнила, кем была. Моя пА в зеркале я всё чаще ловлю её отражение — ту самую, прежнюю, смеющуюся Аграфену, — но каждый раз ветер из распахнутого окна развеивает этот образ, оставляя лишь тишину.
