Старушка из Кавказа подарила нам урок настоящей доброты — я запомню её до гроба.
Наша земля удивительна, полна чудес — особенно когда перестаёшь гнаться за тем, что у всех на виду, и начинаешь смотреть проще, тише, в самую суть. Мы с Димой уже третий год не выбираемся на южные курорты, и на то есть две простые, но железные причины: у меня давление, у него — зарплата, которой хватает лишь на хлеб. Сперва казалось — конец света. Первое лето прошло в ссорах и досаде, но потом… мы открыли иной покой.
Вместо пляжей — палатки, костры, велосипеды да реки. Вместо морского бриза — горный ветер, резкий, свежий, от которого с первого глотка темнеет в глазах. Прошлым летом колесили по Уралу, а в этом дали слово исходить Кавказ. Приехали в июне и с той поры мотаемся по глухим уголкам, как бродяги, жаждущие живых впечатлений.
Не описать, что довелось увидеть. Это не просто горы. Это — душа земли. Зелёные, тёплые, манящие склоны, где дышится вольно, мысли ясны, а жизнь кажется настоящей.
До долгого странствия бывали тут на выходных. Но когда вернулись теперь — поняли, что тосковали. Думали, нас ничем не удивить. Ошибались.
За день наматывали по полсотни вёрст, минуя крохотные станицы, будто застывшие во времени. Домики — аккуратные, ухоженные, словно из бабушкиных сказок. Велосипеды бросали у забора — никто и взглядом не кинет. Мир, где замки на дверях — лишнее. Разве такое ещё бывает?
Однажды на закате, когда солнце только скрылось за гребнями, увидели старушку. Сидела на лавочке у хаты — одна, под тёмнеющим небом, будто кого-то ждала. Поздоровались — просто по привычке. Она повернулась и улыбнулась, будто знала нас сто лет. Так завязался разговор, затянувшийся до глубоких сумерек.
Звали её Прасковья Семёновна. Лет за восемьдесят. Под платком — седина, лицо без прикрас, лишь морщины, как трещины на старой глине, да глаза — ясные, живые. От неё пахло хлебом и чабрецом. Пригласила присесть. Потом сказала: «Заходите, чайку попьём».
Зашли в её неказистый домишко. Деревянный, скрипучий, но уютный. Мигом накрыла стол — помидоры с огорода, солёные грузди, кусок домашнего сыра, глиняный кувшин с молоком да каравай. Не магазинную булку — а душистый, тёплый хлеб, от одного запаха которого слюнки текут.
Ели молча. Потому что в горле стоял комок. Такой простой еды, такой искренности я не припомню. Она сидела напротив, рассказывала, как в молодости таскала сено на плечах, как хоронила мужа, как пережила голодные годы, как принимала телят у коровы да как теперь живёт одна, без жалоб, благодаря Бога за каждый день.
Когда собрались уходить, обняла нас, как родных, и тихо молвила:
— Заходите, когда вздумается. Могу и не услышать, если постучите. Дверь открыта — входите. У нас не прячутся, не боятся. Двери без замков, а сердца — и подавно.
Стоял на пороге, смотрел в её глаза и чувствовал, как сжимается грудь. Поцеловал ей морщинистую руку. Дима молчал. Отошли на пару улиц, и я спросил:
— Это правда? Вот так — в наше время? В нашей стране?
Он лишь кивнул. Потому что такие встречи — как благодать. Мы привыкли видеть в людях злобу, расчёт, холод. А тут, в глухой кавказской станице, нас приняла старуха, которая ничего о нас не знала, но отдала — всё: тепло, время, кусок хлеба.
Такие люди живут не для себя. Они — как свечи, что светят просто так. И я буду помнить её до последнего вздоха. Прасковья Семёновна, бабка с добрыми глазами и хлебом на столе, напомнила мне: настоящее — не в деньгах, не в славе, не в курортах. Настоящее — там, где тебя ждут с раскрытой душой.
