В чужих днях
Сперва никто не обратил внимания, что её не стало. Ни начальница, у которой она числилась «для галочки», ни соседка, с которой раньше сушили бельё на общей верёвке во дворе, ни даже продавщица из булочной, нарочно отсчитывавшая ей сдачу мелочью, чтобы позлить. Жизнь шла своим чередом, будто её и не было вовсе — а может, и вправду не было.
Марфа Семёновна просто перестала выходить. Не из-за болезни. Просто осознала: всё, что она делает, никому не важно. Утро, чай, поход в аптеку, очередь, пустые разговоры о дожде и слякоти, старые передачи по телевизору, которые давно никто не смотрит. И самое страшное — никому не интересно, почему вдруг всё это оборвалось. Никто не спросил. Вслух — или даже про себя.
Первые дни она просто лежала. Не болела, не мучилась — лежала. Без телевизора, без книг, без разговоров. Смотрела в потолок, где паутина тянулась от угла к люстре, как график её угасающих дней. Думала: если исчезну насовсем, что изменится? Счётчик будет крутиться, плесень поползёт по стене, кот доест хлебные корки, а потом сядет у двери, не зная, что делать дальше. Никто не заметит. Даже шум за стеной останется прежним.
А потом пришла почтальонка. Молодая, худенькая, с ногтями цвета неспелой груши и серёжками-сосульками. Позвонила раз, другой. Потом постучала, резко, словно будила не жильца, а глухую стену. Произнесла вполголоса, будто себе: «Странно, молчит. Всегда газеты брала». И ушла. Через день — снова. И ещё. Упрямо, словно не позволяла миру захлопнуться окончательно.
На четвёртый раз Марфа не выдержала.
— Что же вы не открываете? — спросила девушка с лёгким раздражением, но без злости, когда та приоткрыла дверь. Голос у неё был звонкий, слишком громкий для тишины подъезда, но почему-то не чужой.
— Я… — Марфа запнулась. Голос дрогнул, прозвучал тише, чем хотелось. — Приболела немного.
— Надолго? Я уж забеспокоилась. У нас во всём доме только вы газеты берёте. А я вдруг подумала: вот если бы я исчезла, кто бы заметил? Наверное, никто. И потом — а если не я одна так чувствую? Вот и решила проверить. Вы ведь всегда говорили — без газеты и утро не утро.
Марфа стояла, держась за косяк, будто за последнюю опору. Пальцы побелели от напряжения. Она кивнула осторожно, словно любое движение могло нарушить хрупкое равновесие.
— Всё в порядке. Спасибо, что зашли, — сказала она, и голос снова дрогнул.
Девушка ушла. Лёгкие шаги быстро растворились в тишине. А Марфа осталась. Не просто в квартире. Впервые за долгое время — не одна. Нет, не с кем-то. А внутри чьей-то мысли. Кто-то подумал о ней. Кто-то спросил. И этого хватило, чтобы воздух в комнате стал другим — тёплым, будто кто-то приоткрыл форточку в начале мая.
На следующий день она вышла. Осторожно, будто заново училась ходить по улицам. Купила хлеб — свежий, тёплый, с хрустящей корочкой. Мыло — простое, с запахом детства. И даже, не удержавшись, конфету в обёртке с медведем, как в старые времена. Солнце пробивалось сквозь облака, и в витрине аптеки она мельком увидела своё отражение — и не сразу узнала.
Женщина в очереди позади сказала: «Хорошо сегодня выглядите». Просто так, без причины. И это было правдой. Потому что в глазах снова появилось что-то живое.
Марфа вернулась домой. Заварила чай. Показалось, что вкус у него теперь другой. Достала старые тетради. Пахли пылью и временем. Открыла. Написала: «Я здесь». Медленно, чётко, чёрными чернилами.
Больше — ничего. Но этого хватило.
Иногда, чтобы вернуться, не нужно событие. Не встреча, не катастрофа, не новое начало. А просто — чтобы кто-то однажды заметил: тишина затянулась подозрительно долго. И постучал в неё.
