**Записи в дневнике**
На лестничной площадке витал запах пыли, жареных котлет и чего-то прокисшего. Настоящий дом — с облупившейся краской, скрипучими ступенями по утрам и людьми, которые живут рядом, но не вместе. Каждый за своей дверью, со своими страхами, в тапочках, которые не переступают порог.
Антонина шла на четвёртый этаж, как всегда медленно, с двумя сумками. Слева ныла спина, справа пластиковые ручки впивались в пальцы. Позади — смена в поликлинике, впереди — ужин из того, что ещё не испортилось. Она знала этот путь наизусть: считала плитки под ногами, не смотрела в окна. Зачем? Там те же серые дома, те же чужие судьбы, в которые нельзя войти, даже если очень хочется.
У двери её ждал голос:
— Здравствуйте, Антонина Фёдоровна.
Дима. Соседский мальчишка с третьего. Восьмой класс. Тихоня в тёмном капюшоне. Мать кричит на него через стену, отчим курит в туалете. Антонина пару раз угощала его пирожками. Он всегда благодарил шёпотом, будто боялся, что кто-то подслушает.
— Здравствуй, Дима. Опять не пускают?
— Пускают. Просто… там будто воздух тяжёлый. Ходишь, а стены давят.
Она прищурилась, кивнула.
— Ругаются?
Он пожал плечами.
— Не всегда. Иногда просто молчат. Но так… будто тишина кричит.
Она открыла дверь.
— Заходи, чай попьём. У меня тихо.
Он замер на секунду, вглядываясь в её лицо, словно проверял, можно ли довериться. Потом шагнул внутрь.
Прошёл осторожно, будто боялся спугнуть тишину. Села на краешек стула, смотрел в пол. Грел ладони о кружку, не спешил пить — будто в этом тепле была защита.
— У нас опять… шумно, — пробормотал он. — Я в наушниках сижу. Помогает. Но если батарейка сядет… тогда снова слышно. Будто стены шепчут то, о чём они молчат.
— Понимаю, — тихо сказала Антонина. — Бывает, что страшнее не слова, а то, что между ними.
Он поднял глаза. Внимательные, будто впервые за долгое время кто-то не отмахнулся.
— Вы… правда знаете, как это?
— Правда, — кивнула она. — И знаю, что от этого не легче. Но чуть-чуть проще, когда кто-то просто рядом.
Они пили чай. Молча. В этой тишине не было неловкости — она была как тёплый платок, в который можно завернуться.
Потом он вдруг спросил:
— Если молчишь — это значит, что терпишь? Или что сдался?
Антонина посмотрела в окно, где на чужом балконе болталась потрёпанная гирлянда.
— Это значит, что ты один. Даже если вокруг люди. Тебя не слышат. И ты сам перестаёшь пробовать говорить.
Он кивнул. Поставил кружку. Поблагодарил. Ушёл, прикрыв дверь так тихо, будто боялся спугнуть ту тишину, что только-только поселилась между ними.
На следующий вечер он постучал снова. Без слов сел за стол. Сначала не смотрел на неё — проверял, не исчезло ли всё вчерашнее. Она налила чай, поставила тарелку с сушками. Он достал блокнот, раскрыл на середине.
— Начал записывать. Просто так. Чтобы в голове тише было. Чтобы помнить, что я — это тоже кто-то.
— Хорошо, — сказала она. — Это помогает. Когда никто не видит. Когда можно быть собой, не оправдываясь.
Так они стали встречаться каждый вечер. Без обещаний. Без лишних слов. Просто — быть. Там, где не надо притворяться. Где можно молчать, но быть услышанным. Он писал, она читала. Иногда просто смотрела, как он склонился над страницами, и думала: человек, у которого есть что записать, уже не пропал. А он, кажется, верил, что в этой кухне по вечерам есть другая тишина — не от стен, а от того, что тебя принимают.
Через месяц он перестал приходить. Сначала пропустил один вечер, потом второй. На третий она всё равно поставила чайник, но не наливала. А потом… ничего. Тишина вернулась. Но теперь она была не пустой — в ней осталась благодарность.
Однажды утром она нашла на коврике записку:
**«Спасибо, что верили в меня, не спрашивая».**
Антонина долго держала её в руках. Потом убрала в ящик стола. Не потому что прятала. А потому что это было важно. Настоящее.
Когда тебя никто не видит — именно тогда ты нужнее всего. И если в этот момент рядом окажется кто-то, кто не отвернётся — значит, всё не зря. Потому что быть рядом — это не всегда говорить. Иногда это просто остаться.
