**Один день, бередящий душу**
На скамейке у старого базара, где ветер гонял по тротуарам мусор и прошлогодние листья, стояла женщина, прикрывая ладонью потрепанную пачку «Беломора». В другой руке — выцветшая авоська, оттягивающая плечо чем-то тяжелым, будто в ней лежали не покупки, а все ее невысказанные обиды. Она не торопилась садиться в автобус — скорее, цеплялась за этот уголок Москвы, последний островок, где еще можно было передохнуть.
Ее звали Татьяна Ильинична, и ей было под пятьдесят со стороны — чуть меньше, чем внутри. Резкие черты лица, волосы, собранные в небрежный пучок, взгляд — ясный, но с той самой усталостью, которая копится годами, как ржавчина на душе. Она не сдалась. Нет. Просто выдохлась — от дней, похожих один на другой, от маршрутов «дом-работа-магазин», от разговоров, где «ничего» заменяло и боль, и радость. От тишины в пустой квартире. От того, что никто не замечал, как каждое утро она собирает себя, как разбитый фарфор, и снова идет в этот бесконечный круг.
В шесть утра ее разбудил хлопнувшая дверь — сын, Дмитрий, уходил в институт. Пробормотал «всего» и скрылся, даже не зайдя на кухню. Она лежала, разглядывая трещину на потолке — казалось, если смотреть достаточно долго, та ответит, зачем все это. Потом встала. Подошла к зеркалу. Отражение было пустым — ни злости, ни грусти, просто маска. Выпила чай, облокотившись о холодную плиту. Накинула пальто. Вышла. Все, как всегда. Как будто жизнь не шла, а тянулась, как надоевшая песня.
Сегодня нужно было в центр — подать бумаги в налоговую, затем к невропатологу, а если повезет, купить Диме зимние сапоги. Она шла по обледенелому тротуару, прижимая сумку к животу, будто боялась, что ее вырвут. По дороге купила два чебурека. Один съела, второй завернула в газету — для деда, который обычно сидел у метро. Но сегодня его не было. Чебурек она положила на парапет. Просто так. На случай, если кому-то так же пусто внутри, как ей.
В поликлинике — очередь. Три бабушки, будто на посиделках, обсуждали внуков, давление и как дорого теперь стало лечиться. Татьяна Ильинична сидела в углу, листая телефон. Новости пестрели катастрофами, улыбками знаменитостей, чужими судьбами, далекими, как другая планета. Она выключила экран. Не потому, что не хотела знать — просто сил не было.
Врач говорил что-то про «астено-невротический синдром» и «как вам бы отдохнуть». Она кивала, но слова пролетали мимо, как снег за окном. Внутри кричало: где? Где тот угол, где можно не бежать, не терпеть, не быть сильной? Где можно просто сесть и сказать: «Я устала»? Хоть на минуту.
На улице подул ветер, пробирая до костей. Она купила чай в бумажном стаканчике, сжимая его, будто он мог прогреть не только пальцы, но и ту пустоту внутри. Села на скамейку в сквере, прикрыв лицо шарфом. Рядом пристроился мужчина — лет под шестьдесят, с морщинами у глаз и голосом, похожим на скрип старой двери. Он не смотрел на нее, просто бросил:
— Холод собачий. А домой — будто не тянет.
Татьяна Ильинична кивнула, словно он прочитал ее мысли.
Говорили. О том, как раньше зимы были снежнее. О том, что хлеб дорожает. О том, как жизнь стала напоминать бег по кругу. Он рассказал, что работает сторожем на овощной базе, что жена уехала к дочери в Питер и, кажется, уже не вернется. Что ее письма лежат нераспечатанными в тумбочке. Она ответила, что работает в архивном отделе, что мать, которая путает имена и даты, живет с ней и иногда зовет давно умершего отца. Говорили без жалости — просто делились, как делятся хлебом в дороге.
Потом замолчали. ПиЗатем он встал, поправил шапку и сказал: «Главное — не теряться», а она, глядя ему вслед, вдруг почувствовала, что завтра, может быть, будет легче.
